«И ты, огневая стихия, Безумствуй, сжигая меня: Россия, Россия, Россия, Мессия грядущего дня!» – записывает А.Блок в свой дневник (5 января 1918 года) строки А.Белого в дни написания им поэмы «Двенадцать». Эти строки полностью были созвучны его мыслям этих дней. Он много пишет и в дневнике, и в статьях тех дней о желании русской революции «охватить весь мир», «поднять мировой пожар»: «Мы на горе всем буржуям Кировой пожар раздуем». Он уверен в некой мессианской роли России принести избавление от тяжелой участи всем угнетенным народам. Для него значение русской революции шире: «Мы выполняем свою историческую миссию (интеллигенция – при этом – чернорабочие, выполняющие черную работу): вскрыть правду», – пишет он в дневнике. Точно так же и большевизм для Блока не только русское явление, а всемирно-историческое. Русская революция – начало новой эры, событие космического значения. Поэтому Россия – Мессия.
 «Россия гибнет», «России больше нет», «вечная память России» – слышу я вокруг себя,– пишет А. Блок 9 января 1918 года в своей статье «Интеллигенция и революция». – России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и по-новому – великой». Он искренне верит что «мировой циклон», который лелеет поднять русская революция «донесет в заметанные снегом страны – теплый ветер и нежный запах апельсинных рощ; увлажнит спаленные солнцем степи юга –  прохладным северным дождем».
Но страшное разделение – разделение между народом и интеллигенцией, «стихией» и «культурой» – угнетало Блока. Своим честным и предельно искренним путем через раздвоения, через метания он шел к обретению цельности, к образу России, «...чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью». Именно его честность и искренность как художника помогла ему (даже, несмотря на его возвышенно-романтическое, почти мессианское восприятие революции) показать трагедию, хаос, крушение нравов и культуры в те дни, в дни действительно великой стихии.
Январь 1918 года. Черный ночной Петроград. А за ним – блоковская вьюжная Россия с ворвавшейся на волю стихией ветра – вот начало поэмы.
Двенадцать красноармейцев – двенадцать красных апостолов идут по стране своим державным шагом и несут в массы новую идею, новую веру. «Двенадцать носителей возмездия», двенадцать народных мстителей, двенадцать разрушителей, для которых нет и не осталось ничего святого, кроме своей идеи. Это страшные, грубые люди, и они творят историческое дело. Они идут через разрушения и разбой. «Запирайте стажи, Нынче будут грабежи! Отмыкайте погреба – гуляет нынче голытьба!». На их пути преступления, кровь. Для Блока – они правы. Их дело свято. Они – расплата за прошлое. Революция – закономерное проявление народного гнева... Еще Достоевский предупреждал, что русская революция и не может быть иной.
В те дни и закладывался фундамент того «светлого» здания, в котором мы сегодня живем. Люди без креста, для которых нет имени святого, которых ведут лишь злоба и месть, естественно, не могли строить правовое общество, не могли вершить  добро, святые дела...
   Но они идут двенадцать новых апостолов (Ванька, Петруха, Андрюха, Вася …), а за ними – стихия (толпа, масса): «В зубах – цигарка, примят картуз. На спину б надо бубновый туз!» Прохожие и встречные прячутся и недоумевают. Старуха, видя огромный плакат «Вся власть Учредительному Собранию!», который рвет ветер, плачет: «Сколько бы вышло портянок для ребят. А всякий – раздет, разут...»
Буржуй: – Ох, Матушка-Заступница! – Ох, большевики загонят в гроб!
Писатель: – Предатели! Погибла Россия!    
Поп: шарахается в сторону.
Барышня в каракуле: –Уж мы плакали, плакали...
Разговор: «...И у нас было собрание... Вот в этом здании... Обсудили – Постановили: На время – десять, на ночь – двадцать пять... И меньше – ни с кого не брать... Пойдем спать...» (т.е. «Свято место пусто не бывает»).
На пустынной улице лишь ветер да бродяга, который ищет хлеба. А обстановка (атмосфера): «Черное, черное небо», «Злоба, грустная злоба Кипит в груди...», «Черная злоба, святая злоба...»
   Идут 12 апостолов, гонимые снежной вьюгой, ветром, вихрем (блоковский образ революции, стихии). Идут, круша старое, с мечтой строить новое, решительно порывая с прошлым, со старым: «Революционный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг! Товарищ, винтовку держи, не трусь! Пальнем-ка пулей в Святую Русь – В кондовую, В избяную, В толстозадую! Эх, эх, без креста!» (Вспоминается горская поговорка: «Кто выстрелит в прошлое из ружья, то будущее выстрелит в него из пушки»...)
Петруха, лихач на коне, из ревности убивает свою возлюбленную, проститутку Катьку (образ России?), и в нем заговаривает совесть: «Загубил я, бестолковый, Загубил я сгоряча... ах!», но такая слабость не позволяется апостолу революции». –Не такое нынче время, чтобы нянчится с тобой! Потяжелее будет бремя Нам, товарищ дорогой!» – предупреждают его (т.е. – то ли еще будет!)
Смятение чувств, сомнения, точащие душу Блока, выливаются и в поэму. В такое великое время смуты многие, действительно, не понимали, для чего все это, к чему такие жертвы. Были охваченные идеей. Были искренне верующие в светлое будущее. Были заблуждающиеся. Были обманутые. Были примкнувшие из-за страха, из-за скуки. Были всякие. Все охвачены, задеты, вовлечены в эту великую смуту, в великую стихию: –Ой, вьюга, ой вьюга!». «Не видать совсем друга друга за четыре, за шага!
Лезгинский поэт Сулейман Стальский в своих стихах выражал большое сомнение по поводу поводырей и их лозунгов, по поводу пути по которой они ведут и цели, которой добиваются. Своей едкой сатирой поэт честил неудачных строителей «сахарного завода у стой канавы»; цирюльников, «бреющих вместе с кожей»; мастеров «кривых лестниц»; сырников, хранящих сыр «в бурдюке из собачьей кожи»; проводников, ведших в светлое будущее народ по «кривой дороге» и «разрушенному мосту», «под градом камнепада»... Вместо обещанной светлой и счастливой жизни народу предлагалось другое: «квасцы суют, называют – сахар», обещают день, хоть беспросветна ночь». Кого соколами называли, Черными воронами те оказались», «Со всех сторон нам по беде, Скольких таскать нам на горбу, Нас боронуешь по спине, Умалишенный хозяин». Всемирная тряска эта выхода не остается у нас для будущих поколений это длинными сказками станут. Для каждого свой исток, неведомо, что было, будет. По хвосту и гриве – жеребец, Дряхлой кобылой оказалась. Положенье хуже не бывает, Наши души угнетает, Кран кто пить пожелает Трубой из сортира оказалась...»,– сетовал Сулейман Стальский, видя разницу между лозунгами революции и результатами строительства социализма.
Но те 12, видимо, знали куда идут и куда ведут за собой толпу. «...Идут без имени святого Все двенадцать – вдаль. Ко всему готовы, Ничего не жаль...» «Вперед, вперед, Рабочий народ!» За теми, кто «идут державным шагом», неся идею-символ мировой революции (мирового пожара) – красный флаг –  «старый мир, как пес безродный», «старый мир, как пес паршивый», как пес «шелудивый», «нищий», «голодный», «холодный» ковыляет позади (народ? толпа?).
Эти 12 охвачены злобой и местью, манией подозрительности в поисках незримого врага», они бесцельно стреляют в глухие снежные переулочки, наготове держа «винтовочки стальные».

...Так идут державным шагом –
    Позади – голодный пес,
    Впереди – с кровавым флагом,
    И за вьюгой невидим,
    И от пули невредим,
   Нежной поступью надвьюжной,
   Снежной россыпью жемчужной,
   В белом венчике из роз –
   Впереди – Иисус Христос. - Так заканчивает свою поэму А. Блок.

Новый Иисус теперь не в терновом венке, а в венчике из роз. И идет он с кровавым флагом...
Такая концовка для читателя несколько неожиданна. Видимо, поэт еще хотел надеяться, что для людей «без креста», для людей, забывших «имя святого», когда-нибудь наступит день озарения, день потрясения. И они придут к Христу, возвратятся к своей вере  (пусть и пройдя через все круги великой смуты...), ибо нет для них будущего без веры.
Образ Христа – достояние старой культуры. По мысли Блока эта культура должна «переслоиться», между нею и «стихией» отныне возможен гармонический, «музыкальный» союз. Сочетанием «Христа с красногвардейцами» Блок, видимо, хотел оправдать деяния стихии. Показать, будто сам Христос ведет их. Введение Христа в сюжет – это попытка соединения традиций культуры прошлого с великими устремлениями России в Будущее.
Обратимся к дневнику поэта (запись от 20 /7 февраля 1916 года): «Религия – грязь (попы и прочие). Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы «недостойны» Иисуса, который идет с ними сейчас; а в той, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой».
Многие  современники не принимали «Двенадцать». «Измену» Блока идеалу Вечной Женственности, превращение Прекрасной дамы в Незнакомку, в проститутку Андрей Белый считал кощунством. И главным образом за то, что впереди них шел Христос. «Помни – Тебе «не простят никогда» – предостерегал Белый Блока. «Мне бы хотелось, чтобы Ты (и все Вы) не пугался «Двенадцати», – отвечал Блок.
Николай Гумилев в разговоре с Ириной Одоевцевой выразил свое отношение к «Двенадцати» так: «Блоку бы следовало написать теперь анти-«Двенадцать». Ведь он, слава Богу, созрел для этого. А так многие все еще не могут простить ему его «Двенадцать», и я их понимаю. Конечно – гениально. Спору нет. Но тем хуже, что гениально. Соблазн малым сим. Дьявольский соблазн. Пора бы ему реабилитироваться, смыть со своей совести это пусть гениальное, но кровавое пятно».
Не принимали «Двенадцать» и большевики, а именно ее концовку. За то, что в конце красноармейцы показаны вместе с Христом. О.Д. Каменева  говорила Л.Д. Блок, что «Двенадцать» вслух читать не надо, «потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся». Речь шла об образе Христа в конце поэмы.
«Те, кто видит в «Двенадцати» поэтические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, будь они враги или друзья моей поэмы», – писал Блок в «Записке о «Двенадцати»  (1 апреля 1920 г.). И далее продолжал: «Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение «Двенадцати» к политике. Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и всегда короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях – природы, жизни и искусства; в море человеческой жизни есть и такая небольшая заводь вроде маркизовой лужи, которая называется политикой; и в этом стакане воды тоже происходила тогда буря – легко сказать: говорили об уничтожении дипломатии, о новой юстиции, о прекращении войны, тогда уже четырехлетней! – моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугою над нами. Я смотрел на радугу, когда писал «Двенадцать»; оттого в поэме осталась капля политики.
Посмотрим, что сделает с этим время. Может быть, всякая политика так грязна, что одна капля ее замутит и разложит все остальное; может быть, наконец – кто знает! – она окажется бродилом, благодаря которому «Двенадцать» прочтут когда-нибудь в не наши времена. Сам я теперь могу говорить об этом только с иронией; но – не будем сейчас брать на себя решительного суда».
Интересна такая запись в дневнике М. М. Пришвина (16 марта 1951 года), не принимавшего «Двенадцать»: «Боже мой! Я, кажется, только сейчас подхожу к тому, что сказал Блок в «Двенадцати». Фигура в белом венчике есть последняя и крайняя попытка отстоять мировую культуру нашей революции. Как же я тогда этого не понимал, как медленно душа моя опознает современность».
Удалась ли эта попытка, отстояли ли мы мировую культуру, свершились ли наши мечты?...
Вот в чем вопрос...

1986